"Коррупция […] гораздо более распространена и универсальна, чем считалось ранее. Свидетельства этого есть повсюду, в развивающихся странах и, все чаще, в индустриальных странах. [...] Видные политические деятели, включая президентов стран и министров, были обвинены в коррупции. [...] В некотором смысле это представляет собой приватизацию государства, при которой его власть переходит не к рынку, как это обычно подразумевает приватизация, а к правительственным чиновникам и бюрократам".
— ВИРО ТАНЗИ

Мы считаем, что по мере разложения современного национального государства варвары последнего времени будут все больше и больше приходить к реальной власти за кулисами. Такие группы, как русские мафии, которые собирают кости бывшего Советского Союза, другие этнические преступные группировки, номенклатура, наркобароны и перебежчики из тайных агентств все чаще будут сами себе законами. Они и так уже являются таковыми. В гораздо большей степени, чем принято считать, современные варвары уже проникли в формы национального государства, не сильно изменив его внешний вид. Они — микропаразиты, присосавшиеся к умирающей системе. Такие же жестокие и беспринципные, как государство в состоянии войны, эти группы используют методы государства в меньших масштабах. Их растущее влияние и власть являются частью процесса сокращения масштабов политики.

Микропроцессоры уменьшают размер, которого должны достичь группы, чтобы быть эффективными в применении и контроле насилия. По мере развития этой технологической революции хищническое насилие будет все больше и больше организовываться вне централизованного контроля. Усилия по сдерживанию насилия также будут ослабевать в зависимости от эффективности, а не от степени власти.

Всплеск тайной преступной деятельности и коррупции в национальных государствах станет важным сюжетом по мере изменения мира.

То, что вы увидите, может быть скрытой и зловещей версией плохого фильма “Вторжение похитителей тел”. Прежде чем большинство национальных государств заметно разрушатся, в них будут господствовать варвары последнего времени. Чаще всего, как и в известном фильме 1950-х годов, это будут переодетые варвары. Однако в будущем "Люди-стручки" будут не пришельцами из космоса, а преступниками различной ориентации, которые занимают официальные должности, хотя бы частично находясь вне конституционного порядка.

Конец эпохи обычно является периодом интенсивной коррупции. По мере того, как распадаются узы старой системы, вместе с ними распадается и социальный этос, создавая среду, в которой люди, занимающие высокие посты, могут совмещать общественные цели с частной преступной деятельностью.

К сожалению, вы не сможете рассчитывать на то, что обычные информационные каналы дадут вам точное и своевременное понимание разложения национального государства.

"Постоянная мнимость", подобная той, что маскировала падение Римской империи, вероятно, является типичной чертой распада крупных политических образований. Теперь она маскирует и скрывает распад национального государства. По целому ряду причин нельзя полагаться на то, что средства массовой информации всегда говорят правду. Многие из них являются консерваторами в том смысле, что они представляют партию прошлого. Некоторые ослеплены анахроничными идеологическими обязательствами перед социализмом и национальным государством. Некоторые будут бояться по более осязаемым причинам раскрыть коррупцию, которая, вероятно, будет становиться все больше и больше в разлагающейся системе. Некоторым не хватит физического мужества, которое может потребоваться для выполнения такой задачи. Другие будут бояться за свою работу или опасаться другого возмездия за то, что они высказались. И, конечно, нет никаких оснований подозревать, что репортеры и редакторы менее склонны к коррупции, чем строительные инспекторы или итальянские подрядчики по укладке дорожного покрытия.

В большей степени, чем можно было бы ожидать, важные органы информации, которые, как кажется, стремятся сообщить обо всем и обо всех, могут оказаться менее надежными источниками информации, чем принято считать. У многих будут другие мотивы, включая укрепление поддержки пошатнувшейся системы, которые они поставят выше честного информирования вас. Они будут мало видеть и еще меньше объяснять.

ЗА ГРАНЬЮ РЕАЛЬНОСТИ

По мере дальнейшего совершенствования технологий искусственной реальности и компьютерных игр вы даже сможете заказать ночной выпуск новостей, имитирующий те, которые вы хотели бы услышать. Хотите посмотреть репортаж о том, как вы стали победителем в десятиборье на Олимпийских играх? Нет проблем. Это может стать главной темой завтрашнего дня. Вы увидите, как любая история, правдивая или нет, разворачивается на экране вашего телевизора/компьютера с большей правдоподобностью, чем все, что сейчас может сделать NBC или BBC.

Мы быстро движемся к миру, где информация будет настолько полностью освобождена от ограничений реальности, насколько это возможно благодаря человеческой изобретательности. Безусловно, это окажет огромное влияние на качество и характер получаемой вами информации. В мире искусственной реальности и мгновенной передачи всего и везде, целостность суждений и способность отличать истинное от ложного будут иметь еще большее значение.

Но это будет не столь значительное изменение по сравнению с нашими нынешними обстоятельствами, как многие себе представляют. Различия между правдой и ложью обычно размыты по причинам, которые были усилены технологиями.

Мы говорим это, признавая, что многие последствия информационной революции были освобождающими.

Технологии уже начали выходить за рамки географической близости и политического господства. Правительства могут возводить барьеры, препятствующие торговле товарами, но они могут сделать гораздо меньше, чтобы остановить передачу информации. Почти каждый посетитель любого ресторана в Гонконге связан с помощью сотового телефона со всем миром. Жестко настроенные путчисты в Москве в августе 1991 года не смогли отключить связь Ельцина, потому что у него были сотовые телефоны.

Больше информации, меньше понимания

Поскольку барьеры для передачи информации снизились, ее стало больше, и это хорошо. Но также возникла путаница в понимании того, что это значит. Современные технологии, которые помогают освободить информацию от политического контроля и препятствий времени и места, также имеют тенденцию повышать ценность старомодных суждений.

Проницательность, которая помогает выделить важное и истинное из горы фактов и фантазий, растет в цене почти ежедневно. Это верно, по крайней мере, по трем причинам:

1. Само обилие информации, доступной в настоящее время, ставит на первое место краткость. Краткость приводит к сокращению. Аббревиатура оставляет без внимания то, что незнакомо. Когда вам нужно переварить множество фактов и ответить на множество телефонных звонков, естественное желание – сделать каждое событие, связанное с обработкой информации, как можно более кратким. К сожалению, сокращенная информация часто служит плохой основой для понимания. Более глубокие и богатые текстуры истории – это именно те части, которые обычно вырезаются в двадцатипятисекундных звуковых фрагментах и неверно истолковываются на CNN. Гораздо легче передать сообщение, которое является вариацией на уже понятую тему, чем исследовать новую парадигму понимания. Вы можете сообщить счет в бейсболе или крикете гораздо легче, чем объяснить, как играют в бейсбол или крикет и что это значит.

2. Быстро меняющиеся технологии подрывают мегаполитическую основу социальной и экономической организации. Как следствие, широкое парадигмальное понимание или негласные теории о том, как устроен мир, устаревают быстрее, чем в прошлом. Это повышает важность широкого обзора и снижает ценность отдельных "фактов", которые легко доступны практически любому человеку с информационно-поисковой системой.

3. Растущая трайбализация и маргинализация жизни оказали тормозящее воздействие на дискурс и даже на мышление. Поэтому многие люди привыкли уклоняться от выводов, которые явно следуют из имеющихся в их распоряжении фактов.

Недавнее психологическое исследование, замаскированное под опрос общественного мнения, показало, что представители отдельных профессиональных групп почти одинаково не желают принимать любые выводы, предполагающие ухудшение их материального состояния, независимо от того, насколько пуленепробиваема логика, лежащая в их основе.

Учитывая возросшую специализацию, большая часть интерпретационной информации о большинстве специализированных профессиональных групп предназначена для удовлетворения интересов самих групп. Их мало интересуют взгляды, которые могут быть невежливыми, невыгодными или политически некорректными. Нет лучшего примера этой общей тенденции, чем широкий барабанный бой мнений о блестящих перспективах инвестирования в фондовый рынок.

Большая часть этой информации генерируется брокерскими компаниями, лишь немногие из которых скажут вам, что акции переоценены. Они получают доход от транзакционного бизнеса, который зависит от того, что большинство клиентов готовы покупать. Независимые, противоположные голоса слышны редко.

По этим и другим причинам век информации еще не стал веком понимания. Напротив, наблюдается резкое снижение строгости общественного дискурса. Сейчас мир может знать больше, чем когда-либо в прошлом. Но почти не осталось публичных голосов, которые могли бы оценить смысл событий и сказать, что является правдой. Именно поэтому мы с восхищением наблюдаем за тем, как сдержанный интерес, особенно в американских СМИ, проявляется к репортажам о сенсационных намеках на коррупцию в высших эшелонах власти США.

Центральная тема, над которой мы работали в этой книге, – как изменение технологии и другие "мегаполитические" факторы изменяют "естественную экономику". Естественная экономика" – это дарвиновское "состояние природы", где результаты определяются, иногда несправедливо, физической силой. В "естественной экономике" важным направлением поведения является то, что биологи называют "интерференционной конкуренцией".

Соревнования по вмешательству

"Вмешивающиеся конкуренты", как выразился Джек Хиршлейфер, "получают и сохраняют контроль над ресурсами, напрямую отбиваясь от своих соперников или препятствуя им". Как бы нам ни хотелось, чтобы поведение людей всегда подчинялось верховенству закона и "другим социально принудительным правилам игры" ("политическая экономия"), существует множество доказательств того, что многие "играют по правилам" только тогда, когда им это выгодно. Хиршлейфер, авторитет в области конфликтов, сказал об этом следующим образом: "Сохранение преступности, войны и политики учит нас тому, что реальные человеческие дела по-прежнему в значительной степени подчинены давлению естественной экономики".

Иными словами, экономические результаты лишь отчасти определяются мирным и законопослушным поведением Homo economicus (Человека экономического), описанного в учебниках человека, который чтет права собственности "и не будет просто брать то, что ему не принадлежит". Фактические результаты также определяются конфликтами, включая открытое насилие. Как отмечает экономист Хиршлейфер, "даже при наличии закона и правительства рациональный, преследующий собственные интересы индивид будет искать баланс между законными и незаконными способами приобретения ресурсов – между производством и обменом с одной стороны, и воровством, мошенничеством и вымогательством – с другой".

ОГРАБЛЕНИЕ В ИНФОРМАЦИОННУЮ ЭПОХУ

Мишель Р. Гарфинкель и Стергиос Скапердас объясняют это в полезной книге о насилии, преступности и политике, “Политическая экономия конфликтов и присвоения”: "Индивидуумы и группы могут либо производить и таким образом создавать богатство, либо захватывать богатство, созданное другими".

Они цитируют рассказ о современной конкуренции помех, первоначально опубликованный в журнале Economist. "Американский бизнесмен, недавно прибывший в Москву для открытия офиса, был встречен в гостинице пятью мужчинами с золотыми часами, пистолетами и распечаткой чистого состояния его фирмы. Они потребовали 7% от будущих доходов. Он вылетел первым же рейсом в Нью-Йорк, где грабители менее изощренные".

Эта история о грабеже в информационную эпоху в большей степени связана с новыми технологиями, чем с тем простым фактом, что бандиты в России теперь имеют доступ к финансовым профилям и кредитным отчетам своих жертв через Интернет.

Падение решительности военной мощи

Во благо и во вред, снизив значимость крупномасштабной военной мощи, информационные технологии радикально снизили способность национального государства навязывать свою власть в непокорном мире. Если когда-то, как говорил Вольтер, "Бог был на стороне больших батальонов", то с каждым днем божественной поддержки становится все меньше и меньше для получения большой отдачи от насилия. Вместо этого мы видим обратное – все больше доказательств снижения отдачи от насилия, что убедительно свидетельствует о том, что такие крупные конгломерации, как национальное государство, больше не будут оправдывать свои огромные накладные расходы.

Наиболее очевидным свидетельством снижения решительности централизованной власти является рост терроризма. Громкие взрывы в США в середине девяностых годов показали, что даже военная сверхдержава мира не застрахована от нападений.

Другим важным проявлением снижения отдачи от насилия является всемирный рост гангстеризма и организованной преступности, наряду с их следствием – политическим кумовством и коррупцией. Они отражают в целом аморальную атмосферу, в которой государство может принуждать, но не защищать. По мере того, как монополия на насилие ослабевает, на сцену выходят новые конкуренты, как те громилы, которые пытались обложить американского бизнесмена в Москве своими частными налогами.

Малые группы, племена, триады, банды, гангстеры, мафии, ополчения и даже одиночки приобретают все большую военную эффективность. В "естественной экономике" следующего тысячелетия они будут обладать гораздо большей реальной властью, чем в двадцатом веке. Оружие, в котором используются микрочипы, имеет тенденцию смещать баланс сил в сторону обороны, делая решительную агрессию менее выгодной и, следовательно, менее вероятной.

Умное оружие, такое как ракеты Stinger, например, эффективно нейтрализует большую часть преимущества, которым ранее пользовались крупные, богатые государства в развертывании дорогостоящей воздушной мощи для нападения на более бедные, мелкие группы.

Информационная война впереди

Впереди маячит широко обсуждаемая, но малопонятная возможность "информационной войны". Это также указывает на снижение отдачи от насилия. "Логические бомбы" могут вывести из строя или саботировать системы управления воздушным движением, механизмы переключения железных дорог, электрогенераторы и распределительные сети, системы водоснабжения и канализации, телефонные реле, даже собственные коммуникации военных. Поскольку общество становится все более зависимым от компьютеризированных систем управления, "логические бомбы" могут нанести почти такой же ущерб, как и физические взрывы.

В отличие от обычных бомб, "логические бомбы" могут быть взорваны дистанционно, причем не только враждебными правительствами, но и группами вольнонаемных компьютерных программистов и даже талантливых индивидуальных хакеров. Отметим, что аргентинский подросток был арестован в 1996 году за неоднократное взламывание компьютеров Пентагона. Хотя на сегодняшний день хакеры не так часто атакуют системы, управляемые компьютерами, причина тому лежит не в эффективности способов противостояния таким атакам.

Когда эпоха информационной войны наконец наступит, вряд ли ее антагонистами будут только правительства. Такая компания, как Microsoft, безусловно, обладает большими возможностями для ведения информационной войны, чем 90 процентов национальных государств мира.

Эпоха суверенной личности

Это одна из причин, почему мы назвали эту книгу “Суверенная личность”. По мере снижения масштабов военных действий оборона и защита будут осуществляться в меньших масштабах. Поэтому они все чаще будут представлять собой частные, а не общественные блага, предоставляемые на коммерческой основе частными подрядчиками. Это уже видно на примере приватизации полицейской деятельности в Северной Америке. Одной из наиболее быстро растущих профессий в США является "охранник". Прогнозы показывают, что к 2005 году число частных охранников увеличится на 24-40% по сравнению с уровнем 1990 года. Приватизация полицейской деятельности – это уже вполне определенная тенденция. Однако, как отмечает англо-ирландский гуру Хамиш МакРей, это вряд ли является результатом какого-либо сознательного решения правительства. В книге “Мир в 2020 году” он пишет: "Ни одно правительство не приняло конкретного решения отказаться от выполнения некоторых полицейских задач, да и вообще никто не отказывался от них; частный сектор пришел на смену. Отчасти в результате предполагаемых неудач полиции, отчасти в результате других изменений в обществе, частные охранные фирмы постепенно берут на себя большую часть работы по защите обычных гражданских лиц в их офисах или торговых центрах. Как показывают закрытые поселения в Лос-Анджелесе, люди даже возвращаются к средневековой концепции города, где жители живут за городскими стенами, патрулируемыми стражниками, и где доступ возможен только через контролируемые ворота”. Мы считаем, что это лишь предвестие более всеобъемлющей приватизации почти всех функций, предпринятой правительствами в двадцатом веке. Поскольку информационные технологии подорвали способность централизованной власти проецировать власть и обеспечивать физическую безопасность систем, работающих в больших масштабах, оптимальный размер почти каждого предприятия в "естественной экономике" снижается.

Реагирование на эти технологические изменения повлечет за собой необходимость (читайте – возможность) огромных инвестиций для перепроектирования уязвимых систем с распределенными, а не концентрированными возможностями. Если не устранить уязвимости большого масштаба, то системы, которые их сохраняют, будут подвержены катастрофическим сбоям.

Рано или поздно, по умолчанию, если не по замыслу, услуги и продукты, предоставляемые крупными бюрократическими агентствами и корпорациями, превратятся в высококонкурентные рынки, управляемые не из "штаб-квартиры", а через распределенную, децентрализованную сеть.

Корпорация со штаб-квартирой, которую могут окружить пикеты или саботировать террористы, будет уязвима до тех пор, пока в конечном итоге не станет "виртуальной корпорацией" без места нахождения, "обитающей одновременно во многих местах", как пишет Кевин Келли, исполнительный редактор журнала Wired в статье “Out Of Control". Келли понимает, что технология изменила необходимость централизованного контроля над производственными процессами. "На протяжении большей части промышленной революции серьезное богатство было достигнуто за счет объединения процессов под одной крышей. Больше – значит эффективнее". Теперь это не так.

Келли предвидит возможность того, что автомобиль будущего, Upstart Car, может быть разработан и запущен в производство всего лишь десятком человек, сотрудничающих в виртуальной корпорации.

В будущем чрезмерное масштабирование может оказаться не только контрпродуктивным, но и опасным.

Крупные предприятия являются более заманчивыми целями. Как показывают практики теневой экономики , один из секретов ухода от налогообложения – избежать обнаружения. Это будет намного проще для небольших "виртуальных корпораций", чем для традиционных, работающих из штаб-квартиры в небоскребе, вывеска с названием которой освещает целую улицу. Они будут более уязвимы для внимания "людей с золотыми часами, пистолетами и распечаткой чистого состояния фирмы", гангстеров, которые будут навязывать свой собственный частный бренд налогообложения в других частях мира, как они это делают в России.

Предприятия всех масштабов будут уязвимы для преступных вымогательств и навязываний со стороны организованных преступных группировок.

"Рассмотрим определение рэкетира как человека, который создает угрозу, а затем взимает плату за ее снижение. Предоставление правительствами защиты, согласно этому стандарту, часто квалифицируется как рэкет".
— ЧАРЛЬЗ ТИЛЛИ

Природа ненавидит монополии

По мере разрушения монополии на насилие, которой пользуются "большие батальоны", одним из первых ожидаемых результатов станет рост благосостояния организованной преступности. Организованная преступность, в конце концов, составляет основную конкуренцию национальным государствам в использовании насилия в хищнических целях. Хотя говорить об этом невежливо, не следует забывать, как напоминает нам политолог Чарльз Тилли, что сами правительства – "квинтэссенция рэкета защиты, обладающего преимуществом легитимности, – квалифицируются нами как крупнейшие примеры организованной преступности".

Если бы вы не знали о мире ничего, кроме того, что разрушается важная монополия, один из самых простых и верных прогнозов, который вы могли бы сделать, заключается в том, что ее ближайшие конкуренты получат наибольшую выгоду. Поэтому неслучайно, что наркокартели, банды, мафии, а также триады различного рода разрастаются по всему миру.

Sistema del potere

От России до Японии и США организованная преступность является гораздо более важным фактором в функционировании экономики, чем можно было бы предположить из учебников по экономике. То, что сицилийцы называют "sistema del potere", "система власти" организованной преступности, играет все более важную роль в определении функционирования экономики.

Европейские полицейские чиновники сообщают, что международные преступные синдикаты, включая российские и итальянские мафии, играли "доминирующую роль" в финансировании геноцидных войн, разгоревшихся на Балканах в последние годы.

Наркоторговцы также сыграли ключевую роль в финансировании недавних гражданских войн и повстанческих движений в других частях мира. Хулио Фернандес, начальник отдела по борьбе с наркотиками национальной полиции Испании в Каталонии, говорит: "С 1986 по 1988 год 80 процентов героина в Испанию доставляли партизаны ‘Тамильских тигров’, работавшие с пакистанцами, проживавшими в Барселоне или Мадриде. Как только мы уничтожили эту сеть арестами, на смену ей пришли курды из Турции, которые полностью доминировали в ней в течение следующих двух лет". Есть шанс, что всякий раз, когда начинается новая гражданская война или повстанческое движение, отчаянно бедные участники боевых действий будут финансировать свои военные усилия за счет доставки наркотиков и отмывания наркоденег.

Скидки за счет наркотиков

Деятельность организованных преступных синдикатов оказала понижающее давление на цены на другие товары, кроме наркотиков. На микроуровне преступные синдикаты субсидируют, казалось бы, законные предприятия за счет доходов от преступной деятельности. Они могут отмывать доходы от наркотиков и другие незаконные средства, продавая обычные товары ниже себестоимости, тем самым снижая цены своих неуголовных конкурентов и выводя многих из бизнеса.

Якудза-дефляция

В Японии могущественные банды якудза сыграли ключевую роль в гиперактивном пузыре недвижимости конца 1980-х годов. Несмотря на то, что девяносто тысяч якудза ежегодно зарабатывают от $10.19 млрд (официальная оценка) до $71.35 млрд (оценка профессора Такацугу Нато), большая часть невозвратных кредитов, угрожающих платежеспособности пяти банков Японии, была выдана на сделки якудза. Давление дефляции – "разрушение цен", как называют это японцы, – которое характерно для экономики Японии, в значительно степени было вызвано действиями якудза.

С широко закрытыми глазами

Сам Ельцин признал, что российские мафии слились с "коммерческими структурами, административными учреждениями, органами МВД, городскими властями…" Благодаря иммунитету, которого добились мафии, слившись с милицией, они могут принудительно взимать свои частные налоги путем откровенного насилия.

По данным авторитетных источников, четыре из пяти российских предприятий сегодня платят деньги за защиту. "По некоторым данным, местный малый бизнес в России вынужден платить рэкетирам от 30 до 50 процентов своей прибыли, а не те мизерные 7 процентов, которые требуют от американского бизнесмена".

В 1993 году в России было зарегистрировано 355,500 преступлений, официально обозначенных как примеры "рэкета", включая почти "30,000 преднамеренных убийств", в основном бандитских убийств бизнесменов. По словам бывшего министра внутренних дел, генерала Виктора Ерина, "основная масса – это заказные убийства, из-за конфликтов в сфере коммерческой и финансовой деятельности". В большинстве случаев власти "закрывали на это глаза". Как пишут экономисты Джанлука Фиорентини и Сэм Пельтцман в книге “The Economics of Organized Crime”, преступные организации "благодаря своему контролю над принуждением и коррупцией" играют ключевую роль в экономике. Теоретически, такое влияние иногда может быть полезным, поскольку оно сдерживает регулирование и может побудить правительства улучшить предоставление общественных благ. Наличие мощной мафии "сдерживает монополистическую роль государственных органов".

Правительства территорий с мощными организованными преступными группировками могут лишь с большим трудом проводить политику, против которой выступают мафии.

Сговор

На самом деле, примечательно, как редко большинство правительств готовы напрямую противостоять мафиям, которые являются их основными конкурентами в использовании организованного принуждения. С точки зрения экономики это неудивительно.

Самое выгодное соглашение, которое могут заключить "избранные члены государственной администрации" – это "сговор" с организованной преступностью. Фиорентини и Пельтцман отмечают, что "существуют доказательства крупномасштабных соглашений, в которых организованная преступность обеспечивает политическую поддержку группам кандидатов, а последние отплачивают за это благосклонностью в виде благоприятного управления государственными закупками и предоставления государственных услуг или субсидий". Вопреки впечатлению, создаваемому Голливудом, проникновение в государственные структуры и обман правительств сегодня, похоже, является одним из основных направлений деятельности таких преступных организаций, как сицилийская мафия. "Большинство ученых считают, что на сегодняшний день самым крупным бизнесом сицилийской мафии является именно присвоение различных источников государственных расходов и организация мошенничества против местных, национальных схем субсидирования и схем Европейского сообщества".

Наркореспублики

Как мы предупреждали в Великой расплате, правительства многих стран мира основательно коррумпированы наркобаронами. Мексика является неоспоримым примером. Бывший заместитель генерального прокурора Мексики Эдуардо Валле Эспиноса в своем заявлении об отставке изложил суть мексиканской системы: "Никто не может наметить политический проект, в который не были бы включены главы наркотрафика и их финансисты. Потому что если ты это сделаешь, ты умрешь". Валле отметил, что взятки делают работу начальника мексиканской полиции настолько прибыльной, что кандидаты платят до 2 миллионов долларов только за то, чтобы их взяли на работу. При строгом учете прибыли и убытков покупка местного отделения полиции может стать выгодной инвестицией. Наркокартели готовы платить огромные состояния даже низкопоставленным мексиканским чиновникам, потому что за эти деньги они получают иммунитет от судебного преследования за свои преступления.

Колумбия – еще одна страна, где в высших эшелонах власти доминируют наркобароны. Недавно власти США аннулировали американскую визу президента Колумбии Эрнесто Сампера на основании того, что он сознательно получал политические взносы от наркоторговцев в обмен на услуги.

Кто бы говорил

Каждый, кто следил за отчетами в нашем бюллетене Стратегические инвестиции в 1990-х годах, сразу же поймет иронию в позировании администрации Клинтона в отношении Сампера. Существуют достоверные доказательства того, что президент США Билл Клинтон делал все то, в чем обвиняют Сампера, и даже хуже. Даже если вы не поверите нам на слово, биография Клинтона освещается в мельчайших подробностях в двух хорошо изученных книгах, написанных авторами, находящимися по разные стороны политической пропасти.

Роджер Моррис, придерживающийся в целом левых взглядов, был чиновником по национальной безопасности в администрации Никсона, а также старшим помощником Дина Ачесона, президента Линдона Джонсона и Уолтера Мондейла. Моррис получил докторскую степень в Гарвардском университете.

В его книге Партнеры во власти подробно описывается подлое прошлое Клинтона, по сравнению с которым Сампер кажется бойскаутом.

Моррис рассказывает о детстве Клинтона без отца в Хот-Спрингсе, штат Арканзас, центре азартных игр, проституции и организованной преступности, с которым было связано большинство членов его семьи. Сводный дядя Клинтона, Раймонд Клинтон, которого Билл Клинтон называл "отцом", по слухам, был ведущей фигурой "Крестного отца" в мафии Дикси.

Моррис утверждает, что Билл Клинтон был завербован ЦРУ и провел свои студенческие годы в Оксфорде, следя за активистами, выступающими против войны во Вьетнаме. Как считает Моррис, Клинтон оставался сотрудником ЦРУ на протяжении всего своего губернаторского срока, содействуя операции ЦРУ по перевозке наркотиков и оружия, сосредоточенной в Мене, штат Арканзас. Моррис, похоже, обвиняет ЦРУ в целом в торговле наркотиками, а не рассматривает возможность того, что Клинтон связался с коррумпированной фракцией агентства, что кажется нам более вероятным. Однако любая из интерпретаций все равно предполагает, что главная тайная разведывательная служба правительства США прямо или косвенно участвует в организованном обороте наркотиков в больших масштабах. Если ЦРУ не является придатком организованной преступности, то оно опасно близко к этому подобралось.

Один шанс из 250,000,000

Тем не менее, в книге "Партнеры во власти" содержатся подробности, которые заинтересуют любого изучающего коррупцию в современной американской политике. Однако Моррис обвиняет Билла Клинтона отнюдь не во всех бедах.

Жена Клинтона также привлекает внимание критиков. Например, рассмотрим этот отрывок из статьи Морриса о чудесной торговле товарами Хиллари Клинтон: "В 1995 году экономисты из университетов Оберна и Северной Флориды разработали сложную компьютерную статистическую модель торговли первой леди для публикации в журнале Journal of Economics and Statistics, используя все имеющиеся записи, а также рыночные данные из Wall Street Journal. Вероятность того, что Хиллари Родэм совершила свои сделки законно, по их расчетам, была меньше, чем один к 250,000,000".

Моррис приводит множество уличающих подробностей об операциях по переправке наркотиков и отмыванию денег, которые процветали в Арканзасе при Клинтоне.

"Благодаря огромному количеству наркотиков и денег, которые приносили его рейсы, крошечная Мена, штат Арканзас, стала в 1980-х годах одним из мировых центров торговли наркотиками".

Моррис цитирует показания одного приближенных к Клинтону людей: "Он знал". Клинтон не только знал о контрабанде кокаина, но и сказал сотруднику полиции штата Л.Д. Брауну, бывшему телохранителю, которому Клинтон помог получить должность в ЦРУ, что перевозка наркотиков не была операцией ЦРУ. "О, нет, – сказал Клинтон, – это дело Ласатера". Дэн Ласатер, осужденный за распространение кокаина, был одним из главных финансовых сторонников Клинтона, человеком, который заработал миллионы на бизнесе штата Арканзас и однажды, по слухам, передал 300,000 долларов наличными в коричневом бумажном пакете тогдашнему губернатору Кентукки Джону Ю. Брауну. По словам Морриса, Ласатер "никогда не был просто очередным крупным донором, которому оказывалось особое почтение; он был необычайно близким человеком, которого Клинтон регулярно навещал в своем брокерском доме и который приезжал в особняк, когда ему заблагорассудится".

Моррис рассказывает, что водитель Ласатера, который часто привозил его в особняк, был "осужденным убийцей, который носил оружие и был широко известен тем, что торговал наркотиками на стороне". Согласно рассказу Морриса, президент Соединенных Штатов, похоже, был в более теплых отношениях с наркодилером, чем те отношения, которые, как утверждается, были между президентом Колумбии Эрнесто Сампером и картелем Кали.

"Ух ты! Боб говорит о Билле Клинтоне такое, что даже Хиллари не сказала бы".
— П.ДЖ.О'РУРКЕ

Р. Эммет Тирелл-младший, главный редактор журнала The American Spectator, не является левым либералом, как Моррис. Но его рассказ Мальчик Клинтон содержит многие из тех же деталей, которые привел Моррис, рисуя портрет Клинтона как коррумпированного политика, тесно связанного с торговлей наркотиками и другими преступлениями. Действительно, в прологе к книге Мальчик Клинтон цитируется Л. Д. Браун, бывший телохранитель Клинтона, делающий сенсационное заявление о том, что Клинтон был соучастником деятельности "эскадрона смерти", направленной на устранение свидетелей, знавших о торговле наркотиками в Мене.

В частности, Браун свидетельствует, что 18 июня 1986 года он был лично отправлен в Пуэрто-Вальярта, Мексика, с F.A.L., легкой автоматической винтовкой бельгийского производства. Путешествуя под псевдонимом Майкл Джонсон, Браун должен был застрелить Терри Рида.

Рид, как вы помните, привлек внимание общественности в 1994 году как соавтор книги Скомпрометированный: Клинтон, Буш и ЦРУ. Тезис книги Скомпрометированный заключается в том, что ЦРУ "кооптировало президентство", и что его "черные операции, как рак, вызвали метастазы в органах власти". Более конкретно, Рид и его соавтор утверждают, что и Клинтон, и Буш были глубоко скомпрометированы участием в незаконной деятельности в Арканзасе, включая торговлю наркотиками.

Браун не убил Рида, как ему было приказано. Ему и Риду удалось выжить, чтобы рассказать хотя бы часть своих историй, что делает их более удачливыми, чем других людей, которые были связаны с Клинтоном. Вспомните покойного Джерри Паркса, который обеспечивал безопасность штаба Клинтона-Гора в 1992 году и был застрелен в результате бандитского убийства в сентябре 1993 года. В очередном причудливом повороте запутанной истории лондонская газета Sunday Telegraph на основании эксклюзивной информации, предоставленной вдовой Паркса, сообщила, что Паркс был нанят для шпионажа за Биллом Клинтоном покойным Винсентом Фостером.

Почему Фостер хотел составить досье с компрометирующей информацией на Клинтона, никто не знает. (Он сказал, что делает это ради Хиллари). Но в любом случае это опровергает официальное изображение Фостера как наивного деревенского парня, настолько потрясенного безжалостными методами Вашингтона, что он покончил с собой в отчаянии. Эта неправдоподобная история становится все менее правдоподобной с каждым новым откровением.

Президент мафии

Хотя весь мир отступает от тревожного вывода о том, что президент Соединенных Штатов запятнан тесной связью с организованной преступностью и преступниками, факты свидетельствуют именно об этом. Моррис цитирует бывшего прокурора США, который отслеживал деятелей организованной преступности и их интересы. Он утверждает, что избрание Клинтона губернатором в 1984 году "было выборами, когда мафия действительно пришла в политику Арканзаса. Парни с собачьих бегов и ипподромов, спекулянты, которые видели в этом развитии событий выгоду [...] это вышло за рамки былой мафии ‘Дикси’, которая по сравнению с ним была грошовой. Это были деньги преступников восточного и западного побережья, которые заметили возможности так же, как их заметили законные корпорации".

Очевидно, другие единомышленники продолжали замечать возможности Клинтона. Журнал New York, следуя предыдущей статье в Ридерз Дайджест, сообщает, что "ключевые союзники президента в профсоюзном движении также являются людьми, связанными с самыми грязными и мафиозными профсоюзами Америки". Особый интерес представляют близкие отношения Клинтона с Артуром Койа. Койя, который является одним из "главных сборщиков средств Клинтона", является президентом Международного профсоюза трудящихся Северной Америки, "одного из самых ярких коррумпированных профсоюзов в истории труда". Очевидно, что при Клинтоне Министерство юстиции заключило с Койа "необычайно щедрую сделку", "чтобы оставить его на посту невзирая на убедительные обвинения того же самого Министерства юстиции в том, что Койя давно замешан в деятельности организованной преступности".

Независимо от того, верен ли тезис Терри Рида о том, что "ЦРУ кооптировало президентство", очевидно, что у отдельных лиц в тайной организации, уполномоченной проводить "черные операции", существует сильное искушение прислушаться к рациональному наставлению профессора Хиршлейфера – использовать "незаконные средства получения ресурсов". Учитывая технологические изменения, которые снижают решающую роль массированной военной мощи в мире, возможно, следует ожидать роста коррупции, если не прямого захвата правительств организованными преступными группировками.

Хиршлейфер утверждает, и мы с ним согласны, что "институты политической экономии никогда не могут быть настолько совершенными, чтобы полностью вытеснить […] основополагающие реалии естественной экономики".

Власть в "естественной экономике" ослабевает. Это подразумевает далеко идущие изменения во внутренних границах власти в обществе.

Политическая коррупция, как проницательно замечает Вито Танзи, "представляет собой приватизацию государства, при которой его власть передается не рынку, как это обычно подразумевает приватизация, а правительственным чиновникам и бюрократам". По сути, именно это произошло с ФБР и другими полицейскими агентствами при Клинтоне. “Верховенство закона" становится таким, каким его хотят видеть Клинтон и его приближенные.

На данный момент, кажется, мало доказательств того, что детали этих коррупционных связей будут иметь какой-либо вес у избирателей, даже если бы они были подхвачены и обсуждались в средствах массовой информации. Напротив. Кажется, мало кого волнуют намеки на то, что президент США причастен к наркоторговле, отмыванию денег и прочему.

Это заставляет вспомнить опасения покойного Уолтера Липпмана о том, что избирателям не хватает восприятия, чтобы видеть сквозь то, что он называл выдуманными личностями.

Он считал, что "лесть и низкопоклонство оказывают дурную услугу избирателям. Они преданы подневольным лицемерием, которое говорит им, что истинное и ложное, правильное и неправильное может быть определено их голосами". Липпманн предвидел "разрушение конституционного порядка", которое может стать "причиной стремительного и катастрофического упадка западного общества. За короткий промежуток времени мы буквально провалились в пропасть. […] То, что мы видим, это не только упадок – хотя большая часть старой структуры растворяется – но и нечто, что можно назвать исторической катастрофой".

Проблема в том, что политические суждения кажутся не столько ответом на происходящее, сколько псевдореальностью, которую широкая общественность создала касательно явлениий, находящихся за пределами ее непосредственного знания. Но решение руководствоваться рамками того, что видят другие неминуемо приведет к допущению ошибки.

Даже если вам безразлично, был ли Винсент Фостер убит, а его убийство скрывали высшие полицейские службы и ответственные чиновники США, включая даже нынешнего специального прокурора Кеннета Старра, вы, возможно, захотите рассмотреть доказательства более широкой схемы связей между организованным преступным сообществом и Белым домом.

В долгосрочной перспективе политическая коррупция на высшем уровне превращает в бессмыслицу традиционное торжество возможностей демократии для целенаправленного решения общественных проблем. В информационную эпоху гораздо важнее правительство честное, нежели большое и могущественное. Большинство услуг, которые исторически предоставлялись правительствами, в следующем тысячелетии будут переданы частному рынку. Но, судя по свидетельствам со всего мира, вряд ли можно долго полагаться на коррумпированную систему с коррумпированными лидерами в вопросах безопасности своей семьи и инвестиций.

Как говорит Моррис, "Клинтоны – не просто симптом, а олицетворение более широкой двухпартийной системы, зашедшей в тупик в конце столетия". Вито Танзи в своем эссе о коррупции показывает, что "единственный способ сдержать коррупцию – это значительно уменьшить масштаб государственного вмешательства". Информационная революция значительно сократит "масштабы общественного вмешательства" и на этом основании даст надежду на возрождение морали и честности. Другим очевидным последствием информационной революции для морали является повышенная уязвимость, связанная с возможностями киберкоммерции и виртуальных корпораций, общающихся посредством нерушимого шифрования.

Воров-инсайдеров в организации, даже виртуальной, будет сложнее обнаружить, а вернуть деньги, украденные или полученные тайно за продажу торговых секретов, патентов или других ценных экономических активов, будет практически невозможно.

Преступления щедро оплачиваются, и многие находят привлекательным дополнить законные, продуктивные занятия незаконными, хищническими. В отличие от обычной ситуации, преобладавшей в западных обществах на протяжении большей части последних двух столетий, преступники не являются просто неудачниками, лишенными социального статуса. Когда преступления оплачиваются, вы, как правило, получаете преступников более высокого класса, поскольку эти преступления не получают столь большого общественного резонанса. Например, сицилийская мафия, а также многие наркоторговцы, использующие местную рабочую силу по завышенным расценкам, пользуются уважением и поддержкой населения на своей территории.

МОРАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК И ЕГО ВРАГИ

Все сильные общества имеют прочную моральную основу. Любое изучение истории экономического развития показывает тесную взаимосвязь между моральными и экономическими факторами. Страны и группы, которые добиваются успешного развития, делают это отчасти потому, что у них есть этика, которая поощряет такие экономические добродетели, как опора на собственные силы, упорный труд, семейная и социальная ответственность, высокие сбережения и честность. Это относится и к социальным подгруппам. Успех в бизнесе евреев, особенно религиозных, пуритан в Новой Англии, квакеров в британском бизнесе в XVIII и XIX веках или мормонов в современной Америке – все это свидетельствует об экономических преимуществах, которые дает культура с сильной моральной основой.

В качестве примера можно взять квакеров. Квакеры добились успеха в бизнесе и особенно преуспели в качестве банкиров по ряду причин. Они устанавливают для себя максимально возможный стандарт надежности. Они не давали клятв, но считали любое деловое обязательство столь же обязательным, как и клятва. "Мое слово – кремень" было для них абсолютным принципом. Они верили в тихий стиль жизни, достойный, но экономный. В качестве религиозного долга они избегали тратить деньги на суету этого мира. Они избегали ссор и считали, что война всегда греховна. Они считали, что бизнесмен имеет моральное обязательство давать справедливую цену, и как торговцы они создали себе репутацию, поддерживая высокое качество при умеренных ценах. Caveat emptor – пусть покупатель остерегается – был недостаточно хорош для них. В эпоху, когда большинство купцов придерживались теории торговли, основанной на высоких ценах и высокой прибыли, мораль квакеров естественным образом привела их к политике низкой прибыли и высокого оборота. Как позже показал Генри Форд, такой подход может быть потенциально гораздо выгоднее. Они придерживались такой политики ведения бизнеса, потому что считали своим долгом не обманывать клиента, и это оказалось лучшим способом расширить свой бизнес. Квакеры оказались хорошими людьми, с которыми можно вести дела, поэтому их клиенты возвращались; прибыль получали обе стороны. Как сообщество с высоким уровнем сбережений, которое выполняло свои обязательства, квакеры имели преимущество как банкиры, а членство в квакерах само по себе было деловым активом, который внушал доверие.

К сожалению, такие преимущества бизнеса могут быть сведены на нет самим успехом, который они принесли. Страны проходят цикл, который лег в основу социологической теории Адама Фергюсона в XVIII веке: от бедности и тяжелого труда к богатству, роскоши, декадансу и далее к упадку. Сами древние римляне вспоминали добродетели республиканского периода, когда строилась империя, и сожалели о роскоши и лени, которые они считали причиной своего упадка. Эта эрозия трудолюбивых добродетелей под влиянием процветания может произойти удивительно быстро. Немцы по-прежнему являются способным и эффективным народом, но они уже не работают так усердно, как раньше, когда восстанавливали свою страну после поражения в 1945 году. За два поколения они прошли путь от долгой работы, почти голыми руками, в условиях острой нищеты, до работы в течение короткого времени за самую высокую зарплату и самое дорогое социальное обеспечение на земле.

В октябре 1995 года Петербургская декларация была подписана шестнадцатью немецкими объединениями работодателей. Это каталог вполне обоснованных жалоб, которые отражают упадок морального духа в промышленности Германии.

В 1995 году налоговое бремя Германии достигло рекордно высокого уровня, в частности, из-за надбавки за солидарность и выплат по страхованию по уходу за больными. При общем уровне корпоративного налогообложения более 60%, Германия значительно превышает сравнительный международный уровень в 35-40 процентов.

Привычки государственного сектора, такие как регламентированное продвижение по службе, пожизненная работа и повышенные пенсионные выплаты, должны быть заменены правилами свободного рынка меритократического продвижения по службе и компенсации.

В связи с тем, что в Германии самая высокая стоимость рабочей силы в мире, политика заработной платы должна способствовать снижению безработицы, облегчая издержки предприятий. Рост заработной платы должен измеряться в соответствии с конкурентоспособностью и производительностью. Поведение профсоюзов должно измениться.

Ежегодный ритуал кампаний, требований, мобилизации рабочих, угроз и предупредительных забастовок наносит ущерб.

Это беспокойство о том, что немцы, особенно молодые и наследники процветания, утратили привычку к труду, разделяет и канцлер Коль.

Существующий трудовой договор Volkswagen предусматривает самую высокую зарплату для всех работников автомобильной промышленности на земле, к которой необходимо добавить налоги на социальное обеспечение, в обмен на 28-часовую рабочую неделю – четыре дня по семь часов. Послевоенная Германия сегодня является крупным экспортером рабочих мест. В середине девятнадцатого века британцы считались самой эффективной индустриальной нацией, и эту репутацию они, конечно же, утратили сто лет спустя. Цикл процветания, несомненно, подрывает добродетели упорного труда и скромных ожиданий, которые существуют на ранних стадиях успешного промышленного развития. Нации не способны сохранять свои ранние добродетели, так же как и отдельные люди могут стать жадными и ленивыми при слишком легком успехе.

Глобальные инвестиции, несомненно, вознаграждают эти трудолюбивые добродетели и наказывают тех, кто становится жадным и ленивым, как и должно быть. Действительно, можно сказать, что разумное инвестирование должно основываться не только на чисто финансовой, но и на моральной оценке. Англичанин в XVIII веке, подписавшийся на капитал квакерского банка, скорее всего, добился бы больших успехов. В девятнадцатом веке квакеры инвестировали в шоколадные предприятия, поскольку считали, что какао полезнее алкоголя. Скорее всего, да. И все же инвестиции в Fry's или Cadbury's, безусловно, были хорошим вложением. Инвесторы должны быть озабочены тем, чтобы избежать периодов упадка. Даже если Германия сохранит сильные позиции на европейском рынке и высокие промышленные навыки, высокая стоимость рабочей силы и короткий рабочий день уже снизили будущий потенциал Германии.

Социальная мораль и экономический успех неразрывно связаны. Но какие факторы помогают поддерживать или подрывают социальную мораль? Арнольд Тойнби, великий историк философии первой половины двадцатого века, сформулировал теорию вызова и ответа. Общества вдохновляются задачами и развивают добродетели, о которых они даже не подозревали.

Люди всегда признавали, что в тяжелые времена могут развиваться и обычно развиваются более здоровые реакции, чем в периоды процветания. В личной жизни все мы стараемся обеспечить себе комфорт, надеемся жить в доме, который нам нравится, иметь работу, которая нам нравится, иметь достаточно денег в банке и так далее. Борьба за достижение этих целей приносит удовлетворение. Мы учимся в школе, мы готовим себя, мы много работаем, и наша политика оплаты труда должна способствовать сокращению безработицы, облегчая издержки предприятий. Рост заработной платы должен измеряться в соответствии с конкурентоспособностью и производительностью. Поведение профсоюзов должно измениться. Ежегодный ритуал кампаний, требований, мобилизации рабочих, угроз и предупредительных забастовок наносит ущерб.

Для слишком многих людей достижение этих целей создает нечто вроде ловушки. Борьба лучше, чем достижение. В начале этого века у великого швейцарского психолога Карла Юнга был пациентом американский бизнесмен. В молодости у бизнесмена были именно такие амбиции. Он работал, чтобы создать свой собственный бизнес и заработать достаточно денег, чтобы выйти на пенсию к сорока годам. Он женился на молодой и привлекательной женщине, купил красивый дом, у него была молодая семья, его бизнес был очень успешным, и к сорока годам он действительно смог продать все и уйти на пенсию, богатый и независимый человек, которому не о чем беспокоиться. Сначала он наслаждался своей свободой, мог делать то, что давно сам себе обещал. Он увез свою семью в Европу. Они посещали художественные галереи и так далее. Постепенно эти интересы, как и само чувство свободы, стали бледнеть. Он начал вспоминать то время, когда он не был свободен, когда он работал все часы напролет в своем бизнесе и имел все обычные деловые заботы, как счастливый период своей жизни. Он впал в депрессию, что заставило его жену привести его к Юнгу в качестве пациента. Юнг диагностировал его, по сути, как не имеющего выхода для своей творческой энергии, которая обратилась против него и разрушала его. Диагноз вполне мог быть правильным, но он не привел к излечению. Бизнесмен так и не смог оправиться от нервного срыва.

Для человека важна борьба, а не достижение; мы созданы для действия, а достижение может оказаться большим разочарованием. Амбиции, какими бы они ни были, приводят в движение борьбу, но борьба более приятна, чем ее результат, даже если цель полностью достигнута. И, конечно, для большинства людей цели могут быть достигнуты лишь частично. У большинства из нас не так много денег, как хотелось бы, и мы не живем в доме своей мечты. Нам приходится довольствоваться чем-то меньшим.

Это чувство, что добродетель динамична, что она заключается в усилиях, а не в результате, сильно развилось в девятнадцатом веке, причем по-разному. Существует известное стихотворение Артура Хью Клафа, которое принесло утешение многим людям в борьбе за жизнь и смерть во время Второй мировой войны. Стоит отметить, что уровень самоубийств в воюющих странах снизился во время Второй мировой войны; даже борьба войны может быть лучше, чем депрессия бездействия.

Не говори – “Напрасна битва!
Нам полчищ вражьих не разбить!
Наш труд и раны позабыты,
Как было, так всему и быть!”
Надежды легковерны, страхи –  лживы.
Гляди, твои друзья огонь ведут,
И держат линию, покуда живы,
И твоего удара ждут!
Так волны тщетно-терпеливо
Бьют в берег, но, на помощь зван
Луной, подходит в час прилива,
Все затопляя, Океан!
Так солнце, шествуя с востока,
Дойдет до каждого угла
И западных достигнет окон.
Ты погляди, земля светла!

Это активное соревнование по-прежнему обращено к современному чувству. Действительно, именно так ведут свою жизнь многие современные мужчины и женщины, находясь в постоянной борьбе за использование возможностей потенциально враждебной среды. Мы все живем в мире конкуренции, и большинство из нас не желает выходить из него. Конечно, существует созерцательный духовный темперамент, но он встречается довольно редко.

Подобное восприятие динамичной морали XIX века развил величайший из американских философов Уильям Джеймс в своем обращении к Йельскому философскому клубу в 1891 году: Практически самое глубокое различие в моральной жизни человека – это различие между спокойным и напряженным настроением. Когда мы находимся в покладистом настроении, для нас главным является уклонение от текущих проблем. Напротив, напряженное настроение делает нас совершенно безразличными к нынешним проблемам, лишь бы был достигнут великий идеал. Способность к напряженному настроению, вероятно, дремлет в каждом человеке, но у одних она пробуждается с большим трудом, чем у других. Чтобы пробудить его, нужны более дикие страсти, большие страхи, любовь и негодование; или же глубоко проникающий призыв к какой-то из высших верностей, таких как справедливость, истина и свобода. Сильный рельеф необходим для его видения; и мир, где все горы низвергнуты, а все долины возвышены, не является благоприятным местом для его обитания. Вот почему у одинокого мыслителя это настроение может дремать вечно, не просыпаясь. Его различные идеалы, которые, как ему известно, являются всего лишь его собственными предпочтениями, слишком близки по значению: он может играть с ними по своему усмотрению.

Именно поэтому в чисто человеческом мире без Бога обращение к нашей нравственной энергии не достигает своей максимальной стимулирующей силы. Жизнь, конечно, даже в таком мире представляет собой настоящую этическую симфонию, но она исполняется в пределах пары скудных октав, и бесконечная шкала ценностей не раскрывается.

Уильям Джеймс считал, что динамическая мораль, которая заключается в том, чтобы делать, а не быть, действовать, а не воздерживаться от действий, может быть распространена на религиозную сферу. Существует также мощное развитие морали конкуренции и выживания в работе Адама Смита (1776), моральная доктрина нынешнего мирового экономического порядка, ее центральная тема требует тщательного рассмотрения.

Доминирующая идея дарвинизма заключается в том, что виды выживают благодаря адаптации к окружающей среде, и что этот процесс естественного отбора формирует характеристики вида. У животных этот процесс является результатом случайных мутаций, которые, как теперь известно, относятся к генетическому процессу, о котором сам Дарвин мог только догадываться. Однако выживание человеческих обществ зависит от культурного выбора, основанного на человеческом интеллекте. Культура изменяет человеческое общество, как гены изменяют другие виды. Поэтому изменения в наших обществах могут происходить гораздо быстрее. Ему не нужно работать на протяжении многих поколений, как это происходит, когда он зависит от случайных генетических мутаций. Вместо естественного отбора у животных у человека появился культурный отбор, когда некоторые культуры на определенном этапе истории человечества разрабатывали новые технологии, которые давали им решающее преимущество в создании богатства или завоевании власти. Культурные преимущества новых технологий, такие как преимущество человека железного века над человеком бронзового века или электронного человека над механическим, являются решающими. Возможно, Адам Смит и не был первым автором экономических работ, который свел благополучие наций к действиям отдельных людей, но он выразил это наиболее кратко и авторитетно: Каждый человек постоянно напрягает свои силы, чтобы найти наиболее выгодное занятие для любого капитала, которым он может распоряжаться. Но изучение собственной выгоды естественно или, скорее, обязательно приведет его к тому, что он предпочтет ту работу, которая наиболее выгодна обществу.

Томас Мальтус, основатель демографических исследований, увидел, что аргумент Адама Смита может быть применен не только к развитию экономики государств, но и к выживанию человеческих популяций. Он хорошо известен своим предложением о том, что "Население, если его не сдерживать, увеличивается в геометрической прогрессии. Продовольствие увеличивается только в арифметической прогрессии. Нехитрое знакомство с числами покажет безмерность первой силы по сравнению со второй".

Мальтус еще задолго до Дарвина заметил, что тот же принцип действует во всей природе: В животном и растительном царствах природа разбросала семена жизни по всему миру самой обильной и либеральной рукой. Она была сравнительно скупой в помещении и питании, необходимом для их выращивания. Зародыши существования, содержащиеся в этом участке земли, имея достаточно пищи и достаточно места для развития, могли бы заполнить миллионы миров в течение нескольких тысяч лет. Необходимость, этот императивный всепроникающий закон природы, сдерживает их в установленных границах.

Путь развития мира, даже на этом этапе Адама Смита и Мальтуса, уже к концу восемнадцатого века стал пониматься как динамичный, каким он и был на самом деле всегда. Человеческий вид, являющийся одним из многих, вынужден конкурировать из-за несоответствия между его неограниченной способностью к генерации и ограниченной способностью выращивать пищу. Выживание человеческих обществ, как и видов животных, зависит от успешной адаптации к окружающей среде. Поэтому динамическая мораль занимается преодолением проблем адаптации. Лучше всего этого добиваются люди, которые адаптируют свои действия к возможностям окружающей среды и, следовательно, используют имеющиеся в обществе ресурсы с наибольшей выгодой..

Мальтус уже видел, что идеи Адама Смита изменили мир, и он писал, что его новый аргумент о народонаселении не был новым: "Принципы, от которых он зависит, были объяснены частично Юмом, а частично доктором Адамом Смитом". Он также видел, что эта постоянная конкуренция за выживание является моральным, а не просто практическим вопросом. Последний абзац Эссе 1798 года гласит: “Зло существует в мире не для того, чтобы создавать отчаяние, а для деятельности. Мы не должны терпеливо подчиняться ему, но должны прилагать усилия, чтобы избежать его. Каждый человек не только заинтересован, но и обязан прилагать все свои усилия, чтобы удалить зло от себя и от такого большого круга, на который он может повлиять; и чем больше он упражняется в этой обязанности, чем более мудро он направляет свои усилия, и чем успешнее эти усилия, тем больше он, вероятно, улучшает и возвышает свой собственный разум, и тем более полно он исполняет волю своего Создателя”.

Пожалуй, можно проиллюстрировать ощущение Дарвином важности этого аргумента из его краткого изложения содержания третьей главы его эпохальной книги О происхождении видов, впервые опубликованной в 1859 г.

Он назвал эту важнейшую главу Борьба за существование. Сюжетные линии таковы: "Медведи о естественном отборе – термин используется в широком смысле – геометрические силы увеличения – быстрое увеличение натурализованных животных и растений – природа препятствий для увеличения – конкуренция универсальна – влияние климата – защита от количества особей – сложные отношения всех животных и растений в природе – борьба за жизнь, наиболее острая между особями и разновидностями одного вида; часто острая между видами одного рода – отношение организма к организму – самое важное из всех отношений". С 1776 года стало очевидно, что лучший способ оптимизировать богатство наций – это позволить отдельным людям оптимизировать свою собственную прибыль на капитал в условиях свободной конкуренции. С 1798 года стало очевидно, что относительное выживание населения зависело от того, насколько общество имело достаточный экономический и политический успех, чтобы иметь возможность прокормить себя, защитить себя от инфекционных заболеваний и защитить свое население в войне. С 1859 года стало очевидно, что вся драма жизни, в человеческом, животном или растительном царстве, состоит из непрерывной борьбы за выживание, в которой те виды или культуры, которые находятся ближе всего друг к другу, могут быть самыми большими соперниками. Эта борьба требует динамичной морали, которая активно противостоит злу, а не просто реагирует на него, когда оно случается.

Эти идеи были настолько сильны, что с того времени, когда они были разработаны, никто не мог думать о природе человечества или проблемах морали, не реагируя на них. Карл Маркс верил в борьбу за выживание не меньше, чем Чарльз Дарвин, но он считал, что это война между социальными классами, которые сами формируются экономическими силами. Адольф Гитлер верил в борьбу за выживание и рассматривал свою политическую карьеру почти исключительно в этих терминах. Но он считал, что борьба идет между разными расами. Маркса, Ленина, Сталина, Мао и Гитлера можно назвать социал-дарвинистами, поскольку они рассматривали борьбу за выживание, Майн Кампф, как называл ее Гитлер, как центральный политический вопрос. Марксисты рассматривали социальные классы как отдельные виды; нацисты рассматривали расы в том же свете.

Однако это не динамическая мораль, как предполагал Мальтус, а динамическая аморальность. И марксизм, и нацизм хотели решить одну и ту же проблему, проблему борьбы за выживание, но путем уничтожения конкуренции. Они вторгались на чужие территории, они поощряли конфликты между различными классами, которые боролись за социальную власть, или различными расами, которые рассматривались либо как экономические эксплуататоры (обычное обвинение, выдвигаемое против евреев антисемитами), либо как опасный низший класс (страх, который испытывали перед черными их белые враги).

Вторая мировая война была неудачной попыткой Адольфа Гитлера обеспечить преимущество в выживании немецкого народа за счет уничтожения потенциальных конкурентов, в частности славян и евреев. По интересному парадоксу, поражение в войне оказалось более выгодным для Германии, чем победа нацистов.

Альтернативой разрушительной "интерференционной" конкуренции является совместная конкуренция, а совместная конкуренция – это центральная идея Адама Смита, а также Мальтуса и Уильяма Джеймса.

Архетип разрушительной конкуренции – это завоеватель. Он уничтожает своих конкурентов, чтобы завладеть их активами, что может включать захват их стран и порабощение их народов. Архетипом совместной конкуренции является торговец.

В интересах торговца, чтобы клиент был доволен сделкой, потому что только довольный клиент возвращается за новыми покупками. В интересах торговца также, чтобы клиент был благополучным, потому что у благополучного клиента есть деньги для дальнейших покупок. Завоевание подразумевает уничтожение другой стороны; торговля подразумевает удовлетворение другой стороны. Поскольку современные технологии сделали завоевания чрезвычайно опасной политикой, торговля стала единственным рациональным подходом к проблемам выживания.

Эту взаимозависимость усиливает другая центральная идея Адама Смита, не новая для него, специализация функций. Богатство народов начинается со знаменитого отрывка, в котором Адам Смит отмечает, что "наибольшее улучшение производительных сил труда, а также большая часть мастерства, ловкости и рассудительности, с которыми они везде направляются или применяются, по-видимому, были следствием разделения труда". Он указывает, что "важное дело изготовления булавки разделено таким образом примерно на восемнадцать отдельных операций, которые на некоторых мануфактурах выполняются разными руками". Чем полнее специализация функций, тем эффективнее производство, но очевидно, что такая экономика очень взаимозависима. Если мы хотим, чтобы она была успешной, она должна быть совместной.

Поэтому успешная социальная мораль должна обладать определенными характеристиками. Она должна быть сильной – слабая мораль будет уязвимой и неэффективной. Она должна вносить свой вклад в борьбу за выживание, но так, чтобы это было сотрудничеством, а не убийством. У Гитлера была сильная мораль выживания, но ее разрушительное качество едва не уничтожило его собственное общество. Она должна быть динамичной, чтобы соответствовать динамичным изменениям современных технологий, да и всех современных социальных систем. Она должна быть экономически эффективной. Смесь эгалитарных и авторитарных идей в ленинской системе просто не работала. Однако это не все характеристики, которыми должна обладать такая социальная мораль. Она имеет более широкую цель – сделать общество благоприятным для жизни и связать людей. Кроме того, мораль должна адаптироваться и выживать; хрупкая мораль может быть приемлемой в нашем поколении, но оказаться отвергнутой в следующем. Традиционная социальная мораль может быть слишком негибкой, чтобы адаптироваться к последовательным изменениям в социальной структуре. С другой стороны, чисто релятивистская система не является моралью вообще; она не дает четких сигналов о том, как себя вести.

Прежде всего, мы можем поместить всю социальную мораль в контекст. Сильное сообщество, даже виртуальное, зависит от того, насколько широко принята мораль. Наиболее успешными периодами в истории обществ, как правило, являются те, в которых коллективная мораль полностью разделяется. Такая мораль не только выполняет конкретные функции, такие как снижение уровня преступности и помощь в поддержке семьи и социальных структур, но и дает гражданам чувство цели и направления. Такой консенсус в отношении морали исторически зависит от наличия доминирующей религии, будь то государственная религия раннего выживания рассеянного народа; исламская религия с ее социальными правилами; католицизм Средневековья; или протестантизм ранней Новой Англии. Три идеи – народ, мораль и религия – зависят друг от друга, и каждая из них имеет тенденцию усиливать остальные две.

В таком нравственном обществе отдельный гражданин может работать над достижением личных целей в рамках социальной поддержки. Конечно, моральные законы могут быть несколько произвольными, или, по крайней мере, могут казаться произвольными для посторонних. Ортодоксальный еврей теряет свободу есть свинину или моллюсков, или работать в субботу. Верный католик может потерять свободу пользоваться искусственными контрацептивами, не говоря уже о том, чтобы сделать аборт. Мусульманин может лишиться права употреблять алкоголь. У благочестивого конфуцианца может быть неудобно долгий период траура по преподобному отцу – даже сам Конфуций предупреждал, что траурные ритуалы могут быть преувеличены. И все же приверженцы каждой из этих систем верований считают эти наблюдения небольшой ценой за общее и согласованное ощущение мирового порядка, в котором индивидууму отведено определенное место. Ортодоксальный еврей вполне может утверждать, что соблюдение субботы – это небольшая цена за преимущества Закона или прочность еврейской семьи. Общая мораль в толерантном обществе была идеалом Джона Локка и ранних философов свободы. Они вовсе не считали, что общество любого типа может существовать без правил, но полагали, что правила должны подчиняться лучшему разуму, и что люди должны быть вынуждены принимать только основные правила. Они признавали, что принуждение неизбежно в социальной морали, особенно при защите жизни или собственности, поскольку считали, что ни одно общество не может выжить, если в нем нет безопасности. Они проявляли почти абсолютную терпимость к вариациям личного выбора, которые не влияли на благополучие других людей. Конфуцианец, оплакивающий своего отца в течение сорока дней, мог жить по соседству с евреем, почитающим субботу, не беспокоя другого и не желая принудить его следовать своим религиозным обычаям.

Из этой комбинированной доктрины общественной морали в основных вопросах и толерантности в личных решениях фактически получается основной моральный стандарт, который должен быть навязан всем гражданам, и добровольная этика, которую граждане принимают как отдельные личности или как члены подгрупп в обществе. Когда бенедиктинский монах дает обеты бедности, целомудрия и послушания, он делает это как член такой подгруппы. Он не призывает всех католиков, не говоря уже обо всех своих согражданах, давать одинаковые обеты или соблюдать одинаковые правила.

Он будет послушен приказам своего настоятеля, но не ожидает, что кто-то за пределами его аббатства обратит на них внимание. Приверженность этим необязательным частям общественной морали не обязательно должна быть всеобщей, но основная мораль должна быть общей, и люди, которые не принимают основную мораль, наносят ущерб как обществу, так и себе. В крайнем примере, общество, переполненное грабителями, которые без колебаний убивают, как большая часть Европы после падения Римской империи, не предлагает никому удовлетворительной жизни, даже самим грабителям; им всегда угрожают другие убийцы. Это в равной степени относится и к некоторым районам внутренних городов Соединенных Штатов сегодня. Анархия не является идеальным обществом, потому что без соблюдения закона невозможно обеспечить безопасность человека.

Когда мы рассматриваем силы, враждебные морали общества, мы должны рассмотреть эту основную мораль, которая в целом схожа в большинстве современных религиозных систем верований. Две, по крайней мере, из десяти заповедей Ветхого Завета (для христиан) или Торы (для евреев) можно считать универсальными для всего, что можно признать религией: "Не убий" и "Не укради". Можно даже пойти дальше.

Почти все серьезные агностики считают убийство и кражу – высшую угрозу жизни и высшую угрозу собственности – запрещенными и признают, что общество имеет право наказывать людей, которые убивают или грабят. Они могут расходиться во мнениях относительно соответствующего наказания за конкретное преступление, но не относительно права общества наказывать как таковое.

В оригинале фраза Джона Локка звучит точно. Каждый человек имеет право на "жизнь, свободу и имущество". В 1776 году Томас Джефферсон добавил еще одну фразу Джона Локка – "стремление к счастью". Это очень хорошая фраза и очень хорошее стремление, но "жизнь, свобода и имущество" более приземленное понятие, чем "жизнь, свобода и стремление к счастью". Общество абсолютно зависит от права на жизнь и права на собственность. На практике история показывает, что эти права могут быть защищены только при наличии свободы. Если государство всесильно, то оно становится великим врагом жизни, как в агрессивных войнах, и индивидуальной собственности, забирая чрезмерную долю национального богатства для своих собственных, часто нежелательных и всегда расточительных целей.

Однако основные принципы морали подвергаются нападкам в наиболее развитых странах, отчасти под воздействием тех самых сил современности, которые обеспечивают этим странам техническое превосходство. Соединенные Штаты – ведущая технологическая держава мира. Многие люди, включая большинство американцев, в любое время вплоть до начала 1960-х годов считали Соединенные Штаты моральным примером для остального мира. Сейчас это мнение редко высказывают даже те американцы, которые гордятся своей страной. Нельзя было слушать, как это делал весь мир, суд над О. Джей Симпсоном и считать Соединенные Штаты простой добродетельной республикой, которой они когда-то были.

Если вспомнить принципы старой Америки, то они отражали потребности пограничного общества, что окрашивало взгляды его жителей даже в больших городах. Фронтиры – демократические места.

Люди чувствуют себя равными, и первые американцы отбросили сословные иерархии Европы. Даже кабальные рабочие, отправленные из Англии в качестве пленников, по окончании срока аренды становились независимыми торговцами, фермерами или свободными рабочими. Заработная плата была выше, чем в Европе, а стоимость предметов первой необходимости была низкой, хотя импортная продукция стоила дорого. На самой границе люди очень сильно зависели друг от друга, но жизнь, если и была тяжелой, то по европейским меркам хорошей. Иммигранты могли начинать как низкооплачиваемые работники в трущобах Бостона и Нью-Йорка, но обычно они довольно скоро выбирались из трущоб, и поколение за поколением добивались процветания. После Гражданской войны чернокожие воспринимали себя как очередную группу иммигрантов, и многие из них разделяли эти американские ценности и цели. Из них развился черный средний класс.

Это стремление, усиленное реальным опытом фронтира и влиянием церквей, как протестантской, так и католической, сформировало патриотизм американцев. Они верили, что живут в Божьей стране – понятии, уникально пронизанном демократическими идеалами и христианской верой, первой и самой успешной из мировых демократий. Эта картина достаточно знакома; она олицетворяется в том образе Авраама Линкольна, который мы все, или почти все, имеем, хотя на Юге все еще можно найти американцев, которые считают Линкольна человеком, развязавшим ужасы первой современной войны, чтобы предотвратить выход свободных штатов из Союза, которому они больше не доверяли.

Тем не менее, образ Линкольна, сурового, простого, честного и красноречивого, по-прежнему является высшим американским образом, и это, по сути, моральный образ. Многие американцы до сих пор ощущают яркий первоначальный контраст между демократической энергией новой страны и надоевшими иерархиями Европы. Этот идеал по сути динамической меритократии трудно распознать иностранцу в современном Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Хьюстоне или Вашингтоне, хотя его следы и нечто большее, чем следы, все еще можно найти в больших пригородных поясах или в сельской местности. Американская пуританская этика, при всей ее исторической важности, лучше всего сохранилась в северных штатах, но предпринимательский динамизм более распространен.

Американцы отметили бы упадок больших городов, которые стали рассадниками преступности, особенно наркобизнеса, как худший симптом упадка общинного чувства морали. Большинство американцев также признают, что происходит столкновение нескольких различных моральных культур, которые соревнуются в своих претензиях и авторитете.

“Политкорректная" культура отвергает многие, но не все моральные принципы, на которых держалась старая культура. Она агрессивно подчеркивает роль и права групп, которые, как считается, исторически эксплуатировались доминирующей культурой белых мужчин, и отвергает эту культуру, несмотря на то, что она была основополагающей культурой Соединенных Штатов.

Доминирующая мужская культура первой половины двадцатого века была сосредоточена на выживании семьи в условиях Холодной войны и опасности ядерной атаки. Исторически это давало мужу-отцу хотя бы номинальное господство в доме, хотя на практике домом часто управляла жена-мать с нередко смиренным согласием номинального хозяина. Это дало мужчине-начальнику реальное доминирование на рабочем месте, доминирование, которое феминистское движение до сих пор оспаривает, но не отменяет. Интересы семьи и историческое христианское учение ставят аборты вне закона. Старая мораль считала аборт незаконным убийством, недопустимым, и приверженцы традиционной морали до сих пор так думают. Приверженцы новой морали считают наоборот. В деле Roe v. Wade Верховный суд обосновал конституционное право на аборт, которое до сих пор считалось вопросом отдельных штатов, на доктрине права на частную жизнь, которая сама по себе далека от каких-либо формулировок, фактически содержащихся в Конституции или поправках к ней.

Считалось, что частная жизнь женщины включает право иметь или не иметь детей, какими бы ни были последствия для эмбриона. Верховный суд не считал эмбрион обладающим какими-либо конституционными правами – эмбрионы в конце двадцатого века были такими же внеконституционными образованиями, какими были рабы в первой половине девятнадцатого. "Жизнь, свобода и стремление к счастью" не распространялись на рабов, а язык Декларации независимости не был применен к эмбрионам судьями в деле Roe v. Wade.

Дебаты об абортах – это крайний пример конфликта между старой и новой моралью, хотя есть не менее примечательные конфликты и в других областях, где старой социальной организации с ее моралью брошен вызов со стороны новой. Традиционная христианская мораль, как в протестантских, так и в католических церквях, уделяла большое внимание сексуальным ролям: Никаких гетеросексуальных отношений вне или до брака. Никаких генитальных гомосексуальных отношений. Лесбиянству уделялось меньше внимания, потому что общество едва ли признавало его существование. Когда королеве Виктории впервые рассказали об этом, она упорно отказывалась верить, что между женщинами бывают такие вещи. Политкорректность – это мораль якобы угнетенных групп. Гомосексуалисты заявили о равной обоснованности своего образа жизни и бросили вызов традиционной оппозиции их сексуальному поведению.

"Гомофобия" сама по себе рассматривалась как вопиющая форма предрассудков, подобная расовой дискриминации. Критическое отношение к геям рассматривается новой моралью как такое же неприемлемое, как и критическое отношение к черным, евреям или женщинам.

В то же время другие сексуальные табу были разрушены или отменены. В 1960-х годах возникла новая волна свободной любви, отчасти основанная на кажущейся безопасности женских противозачаточных таблеток, но также поддерживаемая меняющими настроение наркотиками и поп-музыкой. Это привело к увеличению количества внебрачных сожительств. К 1990-м годам в Великобритании, более старомодном обществе, чем большинство Соединенных Штатов, считалось абсолютно нормальным, что принц Эдуард спит со своей девушкой в Букингемском дворце, в той же стабильной, но неженатой близости, в которой студенты спали друг с другом в своих общежитиях 1960-х годов. Мало кому показалось странным, что королева Елизавета II, глава Англиканской церкви, мирилась с поведением своего младшего сына – браки трех ее старших детей уже распались. Тех немногих, кто жаловался, считали безнадежно устаревшими и придирчивыми. Тем не менее, многие все еще считали старую мораль предпочтительной, даже если они не практиковали ее сами или серьезно ожидали, что их дети будут ее придерживаться, стоит им только немного подрости.

У политически корректного движения есть своя пуританская сторона. Поскольку она исходила из предполагаемых интересов женщин, считавшихся самой многочисленной из угнетенных групп, она испытывала определенную враждебность к мужской сексуальности, как в агрессивных формах, так и в тех, которые ранее считались безобидными. Некоторые женщины придерживались мнения, что все мужчины по своей природе насильники, и естественный ужас перед изнасилованием был преувеличен до всеобщего осуждения мужского пола. Другие сосредоточились на сексуальных домогательствах – реальной жалобе: у многих мужчин очень грубые сексуальные манеры, которые в некоторых тривиальных случаях становятся смехотворными. В сексуальных домогательствах обвинялись даже просто взгляды, без произнесения каких-либо слов, не говоря уже о физическом контакте. В результате новая мораль могла быть очень критической.

Белых людей можно обвинить в расовых предрассудках не потому, что у них были предрассудки, а потому, что они были белыми. Мужчины могут быть обвинены в сексуальных домогательствах, поскольку их выражение лица показывает, что они считают женщину привлекательной, что в предыдущем поколении считалось комплиментом, а не оскорблением.

Политкорректные и фундаменталистские христианские группы ожесточенно критикуют друг друга, но в современном мире они выглядят довольно похоже. Они обе принимают авторитет конкретной моральной доктрины, как если бы та была универсальной, хотя их моральные доктрины различны. И ту, и другую можно критиковать за один и тот же недостаток, за преувеличенный и самоуверенный морализм, лишенный глубины, исторического смысла или толерантности. Обе подвергаются нападкам за их предполагаемое сходство с пуританством XVII века, с такими самоуверенными моралистами, как Оливер Кромвель в Англии – он почти эмигрировал в Новую Англию – или салемскими охотниками на ведьм. Ни женское движение в его более догматичной форме, ни консервативных проповедников Библейского пояса нельзя обвинить в отсутствии морали, но в ее чрезмерном развитии и жесткости. Иногда кажется, что сердце этих моралистов превратилось в камень. Подобное затвердение моральных артерий наносит такой же ущерб консенсусной морали общества, как и анархия со своим слоганом "все разрешено", против которой оно протестует.

Это искажение моральных сил, огрубление до самодовольства. Фарисейство, убеждение в исключительной добродетельности человека, старо как само человечество и было особенно оскорбительно для Иисуса Христа. Размывание морали, убеждение в том, что этический выбор является исключительно вопросом личных предпочтений, таким же делом индивида, как и выбор одежды, – явление более недавнее. Это убеждение отражает отсутствие какой-либо общей морали вообще. Она переводит на совершенно новую ступень классическую доктрину свободы и превращает "стремление к счастью" из того, что Джон Локк изначально подразумевал под этой фразой, а Джефферсон понимал под ней в 1776 году, в гедонизм, безрассудный по отношению к последствиям.

Фраза "стремление к счастью" взята из Эссе о человеческом понимании Джона Локка (1691). "Высшее совершенство интеллектуальной природы заключается в тщательном стремлении к истинному и прочному счастью, поэтому забота о себе, чтобы мы не принимали воображаемое за действительное счастье, является необходимой основой нашей свободы". Правда, далее он говорит, что "не каждый стремится к одному и тому же счастью [...] каждому уму присущи разные наслаждения и предпочтения […] Люди могут выбирать разные вещи, но выбор каждого верен, подобно тому, как нельзя назвать неверным выбор разных групп насекомых, из которых одни – пчелы, наслаждающиеся цветами и их сладостью, другие – жуки, наслаждающиеся другими видами яств". И все же он продолжает утверждать, что предпочесть порок добродетели – это "явно ошибочное суждение". Он придает особое значение религиозному аргументу, но также считает, что "нечестивые люди постигает худшая доля". Он считает, что "мораль, основанная на истинных началах, не может не определять выбор каждого, вдумчивого". Локковская доктрина свободы, несомненно, дает более широкий диапазон человеческих предпочтений, чем более авторитарные моральные системы, которые стремятся относиться ко всем людям одинаково и навязывают единообразие поведения. Однако вскоре классическая доктрина свободы признает необходимость коллективных моральных императивов, включая уважение к другим людям в обществе, в частности, к их жизни и мирному владению своим имуществом в соответствии с законом. Общая эрозия коллективной морали угрожает свободе как прямо, поскольку вносит элемент анархии, так и косвенно, поощряя наиболее авторитарные силы общества. Мы можем рассматривать историю общественной морали как цикл между беспорядком и авторитаризмом; современная авторитарная мораль, как феминизм, так и фундаментализм, возникли как циклический ответ на гедонизм 1960-х годов.

Мы уже описали некоторые атрибуты нового мира следующего столетия. Он будет формироваться под влиянием двух основных сил: технологических изменений, открывающих экономику Азии, и новых глобальных электронных коммуникаций, которые делают граждан все менее зависимыми от местных органов власти. Новые технологии заменят или уже заменили многие средние человеческие навыки – работника производственной линии, офисного клерка, а теперь все чаще и менеджера среднего звена. Но эти изменения вознаградили более редкие навыки, создав международную когнитивную элиту высококвалифицированных людей, для которых новые коммуникации открывают самый широкий рынок для их навыков. Как и большинство элит, когнитивная элита склонна быть немного выше себя, довольно высокомерна и считает, что может устанавливать свои собственные стандарты. В результате они отчуждаются от общества.

В первой половине следующего столетия произойдет массовое перемещение богатства со Старого Запада на Новый Восток. Политические неудачи – а Китай по-прежнему является политически отсталой страной – могут отсрочить эту передачу богатства и стратегической власти, но вряд ли смогут ее предотвратить. Они не могут обратить ее вспять.

Этот процесс перераспределения богатства в любом случае окажет максимально возможное давление на страны Северного полушария с преобладанием белого населения, на Европу и Северную Америку. В настоящее время около 750 миллионов человек принадлежат к передовым странам этой зоны; до недавнего времени Япония была единственной азиатской, небелой страной, достигшей евроамериканского уровня жизни, хотя этнически европейское население есть в Новой Зеландии, в Австралии и в белом населении южной Африки. Даже в 1990 году общая численность населения развитых индустриальных стран составляла лишь около 15 процентов от 5-миллиардного населения мира. Форма распределения мирового богатства – 15 процентов богатых, 85 процентов бедных – очень похожа на распределение доходов в развитых индустриальных обществах сто лет назад. К 2050 году, в условиях ускоряющегося процесса, ожидается, что в странах с развитой экономикой будет проживать около 3 миллиардов человек из 7 миллиардов мирового населения, или распределение богатства будет следующим: 40 процентов богатых, 60 процентов бедных. К концу столетия эти цифры вполне могут измениться на противоположные, и распределение может составить 60 процентов богатых и 40 процентов бедных, причем бедность будет особенно сосредоточена в Африке. Перемены между странами будут происходить в сторону большего равенства богатства, но внутри стран они, вероятно, будут происходить в сторону большего неравенства. Эффективные пользователи таланта и капитала будут иметь решающее преимущество перед теми, кто обладает умеренными навыками или небольшим капиталом. Это богатство будет очень мобильным. Бедные страны развитого мира не смогут облагать богатых налогами в масштабах двадцатого века; те страны, которые попытаются это сделать, откатятся назад в острой конкурентной гонке.

Конечно, общая производительность мировой экономики будет продолжать расти, возможно, в среднем на 3 процента по всему миру, если не будет мировых войн. Если это окажется верным, то общий мировой продукт будет удваиваться каждые двадцать пять лет, что сделает его более чем в четыре раза больше, чем сейчас, к 2050 году, и в шестнадцать-двадцать раз больше к 2100 году. Даже если к 2100 году население планеты увеличится до 8 миллиардов человек, это даст мировой ВВП на голову к концу века в десять раз больше нынешнего уровня. Такой рост богатства может обеспечить не только подъем в новых индустриальных обществах и многомиллионные доходы когнитивной элиты, но и достойный и растущий уровень жизни для остальной части передовой рабочей силы. Но дифференциация будет сильно отличаться от той, что была в двадцатом веке. В мировом масштабе доходы бедных стран будут расти гораздо быстрее, чем доходы богатых стран; в национальном масштабе доходы богатых, как в Америке 1990-х годов, будут расти гораздо быстрее, чем доходы среднего и низшего уровня. В следующем столетии мы станем свидетелями создания мирового суперкласса, возможно, из 500 миллионов очень богатых людей, причем 100 миллионов будут достаточно богаты, чтобы стать Суверенными Личностями.

Этот процесс будет иметь неизбежные последствия. Общества станут гораздо менее однородными; национальное государство ослабнет или вовсе распадется; когнитивная элита будет считать себя космополитической. Уже сейчас люди, работающие в одном и том же глобальном подразделении, развивают культуру, которая гораздо ближе к культуре их коллег по работе в других частях света, чем к культуре их сограждан в традиционных национальных государствах. Лондонский инвестиционный банкир, вероятно, будет чувствовать себя более комфортно в Сеуле, чем в Глазго; вашингтонский государственный служащий может чувствовать себя более комфортно в Бонне, чем в черных районах самого Вашингтона. Мы уже видим, какой раскалывающий эффект этот процесс оказывает на моральные ценности. Мораль человека частично определяется воспитанием, тем, чему его учили в детстве; также она частично определяется жизненным опытом. И образование, и опыт когнитивной элиты будут космополитическими, и будут иметь тенденцию к отрыву людей от их местных сообществ.

По мере того, как мы движемся к следующему столетию, значительная часть людей в растущей когнитивной элите получила мало религиозного или нравственного воспитания в семье. Самая распространенная религия элиты – агностический гуманизм. Многие такие семьи сами раскалываются в результате развода, повторного брака и последующих третьих браков. Модель брака в Голливуде не является универсальной в Соединенных Штатах, но процент разводов когнитивной элиты в Европе и Америке высокий, и, вероятно, в среднем приходится на каждый третий брак. Дети этих разведенных родителей редко получают базовое религиозное образование и осознают различия в нравственном отношении между родителями, отчимами и сводными братьями и сестрами. Если сравнить начальное нравственное воспитание этой группы с воспитанием в ирландской или польской деревне, то очевидно, что крестьянское образование обеспечивает гораздо более сильную религиозную подготовку.

Безбожная, интернациональная и богатая элита вряд ли будет счастлива или любима.

Этот недостаток в первоначальном нравственном воспитании тех, кто станет доминирующей экономической группой следующего столетия, вероятно, будет усилен их жизненным опытом.

Эти люди получат высшее техническое образование того или иного рода, чтобы соответствовать своей новой роли лидеров новой электронной вселенной.

Но они извлекут из этого лишь некоторые моральные уроки, которые исторически были основой социального поведения человека. По стандартам Конфуция, Будды или Платона (500 г. до н.э.), Святого Павла (50 г. н.э.) или Магомета (600 г. н.э.), они могут быть морально неграмотными. Им преподают уроки экономической эффективности, использования ресурсов, погони за деньгами, но не добродетели смирения или самопожертвования, не говоря уже о целомудрии. По сути, большинство из них были воспитаны как язычники с набором ценностей, более близких к ценностям поздней Римской республики, чем к христианству. Даже эти ценности будут скорее индивидуалистическими, чем общими. Общество, как мы утверждали, может быть сильным только в том случае, если настоящие моральные ценности широко распространены. Развитые страны уже движутся к ситуации, когда многие люди будут придерживаться слабых или ограниченных моральных ценностей, другие будут компенсировать это яростной приверженностью иррациональным ценностям, и лишь немногие ценности будут общими для всего общества. Несомненно, некоторые из "конкурентных территориальных клубов", которые мы описали ранее, будут устанавливать строгие моральные стандарты для проживания.

Различия в богатстве сами по себе исторически не приводили к фундаментальным различиям в религиозных ценностях. В плотных и стабильных обществах с сильными традициями крутая иерархическая структура, "богач в своем замке, бедняк у его ворот", может скрывать ценности, проходящие через иерархию, но это зависит от силы общинного чувства богатых и бедных и силы социальных традиций.

Ни одно из этих условий не существует сейчас, и как чувство общины, так и традиции ослабевают под воздействием происходящей экономической и технологической революции. Жизни людей все больше отдаляются друг от друга. Технологическая революция была достигнута благодаря отказу от старых способов ведения дел. В любой области побеждал радикал, а традиционный мыслитель отставал, буквально выбывал из гонки. Во главе нашей политики могут стоять традиционные мыслители – Билл Клинтон, Гельмут Коль, Джон Мейджор, но наши самые успешные предприятия возглавляют радикалы с тонким пониманием нового технологического мира; архетип – Билл Гейтс. Традиционное мышление было дискредитировано своей неспособностью справиться с быстротой и силой перемен.

Однако мораль не такова. Если мы возьмем науку Моисея, сформированную около 1000 г. до н.э., то она мало что может нам рассказать. Рассказ о творении в Книге Бытия может содержать теологическую истину – Бог сотворил Вселенную и человечество, но он не дает научного отчета о фактическом развитии физических структур.

Однако если мы возьмем мораль Моисея – Десять заповедей – она может многое нам рассказать.

Уважение к родителям и верность в браке – лучший способ сохранить семейную жизнь; семейная жизнь – лучший способ воспитать нравственно здоровых детей. Воровство наносит ущерб вору и людям, у которых крадут вещи, и отбивает желание работать и экономить. Социальный порядок зависит от правдивости свидетелей. Неправильно убивать и так далее.

В науке три тысячи лет полностью изменили человеческие знания; в морали мы, возможно, действительно отступили назад. Средний психотерапевт, вероятно, дает пациенту менее хорошие моральные советы о том, как вести свою жизнь, чем средний еврей получил бы от своего учителя во времена Моисея. Конечно, само христианство еще существует, но для большей части мира оно является бледным призраком своего прежнего "я". Немногие люди имеют веру более ранних веков или даже менее развитых сообществ; не стоит искать святых на Парк-авеню.

Разрушение традиций было необходимым условием научного прогресса.

Если бы мы все до сих пор верили, что солнце вращается вокруг земли, то мы не смогли бы разработать спутниковую связь. На самом деле то, что мы считаем наукой, является лишь серией гипотез, несовершенных объяснений, которые должны быть заменены другими объяснениями, более сильными, но все еще несовершенными. Однако разрушение традиций стало катастрофой для нравственного порядка мира.

Конфуций учил, что мы всегда должны вести себя умеренно (он называл золотую середину "чам юм", по крайней мере, так ее перевели ученые XVII века). Он также учил, что мы должны уважать авторитеты и относиться к другим так, как хотели бы, чтобы относились к нам.

Этому учению две с половиной тысячи лет. Как традиция оно оказывало влияние на Китай на протяжении всей его истории, но многим современным китайцам конфуцианство кажется устаревшей традицией, они не ценят умеренность, уважают силу, а не авторитет, и уж точно не относятся к другим так, как хотели бы, чтобы относились к ним самим. С утратой традиций общество может потерять связь с былым моральным консенсусом. Китай, при всей своей прогрессирующей мощи, сегодня является морально отсталой страной по сравнению с Тибетом, обнищавшим и угнетенным, как и сами тибетцы.

Хорошая социальная мораль обладает определенными характеристиками. Она должна способствовать выживанию общества и отдельных людей, причем динамично, а не статично. Она должна включать в себя терпимость и избегать самодовольства. Она должна быть религиозной, а не просто агностической. Она не должна претендовать на решение вопросов, уже решенных научным путем. Она не должна быть ни анархической, ни авторитарной. Она должна быть широко распространена и хорошо сохранена. Такая общественная мораль особенно важна для семьи и для воспитания детей самостоятельными и ответственными взрослыми. В нем заложена основа хорошего общества.

Мы видим, что любая такая мораль поддерживается логикой взаимозависимости, проистекающей из торговли и дружеских чувств, но находится под угрозой нападок легкомысленного научного подхода, отчуждения суперкласса и подкласса, утраты укорененности старых географических экономик. Возможно, не обойдется без реакции против этих тенденций.

Такие реакции должны быть признаны чрезвычайно опасными для обществ следующего столетия.

По мере того, как завершается век, который Исайя Берлин назвал "самым ужасным веком в истории Запада", завершается и век гигантизма в социальной структуре. Последним дням двадцатого века суждено стать временем сокращения, децентрализации и реорганизации.

Это будет время социальных динозавров, застрявших в смоляной яме; время падальщиков.

Птицы будут собирать кости динозавров. Правительства, корпорации и профсоюзы будут вынуждены приспосабливаться, вопреки своим склонностям, к новым метаконституционным условиям, созданным проникновением микротехнологий. Это кардинально изменит границы, в которых осуществляется насилие. Современный мир уже изменился больше, чем мы, как правило, способны осознать, больше, чем нам говорят CNN и газеты. И он изменился именно в тех направлениях, на которые указывает изучение мегаполитических условий. Как мы изначально утверждали в Крови на улицах, а затем в Великой расплате, когда происходят изменения в технологии или других факторах, устанавливающих границы применения насилия, характер общества неизбежно меняется вместе с ними. Все, что связано с тем, как взаимодействуют люди, включая мораль и здравый смысл того, как мы видим мир, также изменится. После периода вялой морали, который свидетельствует о конце эпохи, мы увидим пробуждение более строгой морали, с более строгими требованиями, чтобы соответствовать более строгим требованиям мира конкурентного суверенитета.

Можно предугадать несколько особенностей новой морали. Во-первых, это подчеркнет важность производительности и правильность удержания доходов теми, кто их генерирует. Еще одним сопутствующим моментом будет важность эффективности инвестиций.

Мораль информационного века приветствует эффективность и признает преимущество того, что ресурсы направляются на их наиболее ценное использование. Другими словами, мораль информационной эпохи будет моралью рынка. Как утверждает Джеймс Беннетт, мораль информационной эпохи будет также моралью доверия.

Киберэкономика будет сообществом с высоким уровнем доверия. В условиях, когда невзламываемое шифрование позволит аферисту или вору надежно поместить доходы от своих преступлений за пределы досягаемости, появится очень сильный стимул избегать потерь, изначально избегая дел  с ворами и аферистами. Как и в примере с квакерами, приведенном ранее, репутация честного человека будет важным активом в киберэкономике. В условиях анонимности киберпространства эта репутация не всегда может сопостовляться с конкретным человеком, но она будет надежно проверяться путем идентификации криптографических ключей. Вероятность распространения трудностей, если механизм шифрования или сертификации зашифрованных идентификационных данных будет испорчен злоумышленниками, достаточно велика, поэтому она должна решительно препятствовать найму любого, чье поведение может свидетельствовать о недостатке доверия. Беннетт представляет себе "Джентльменский клуб в киберпространстве" – защищенные зоны, для участия в которых потребуются повышенные меры безопасности, "возможно, с использованием биометрической проверки, например, идентификации по образцу голоса. Владельцы могли бы взять на себя ответственность ручаться за личность участников и, в некоторой степени, за их благонадежность, создавая ‘джентльменский клуб в киберпространстве’ (хотя в наше время и дамы бы охотно принимались). В этих зонах люди могли совершать сделки с большей безопасностью и уверенностью, чем в общедоступном киберпространстве. Таким образом, в двадцать первом веке может произойти возврат к викторианскому акценту на благонадежность и характер в среде, которую не мог себе представить ни один викторианец". Защищенные зоны киберпространства могут также предложить гарантии снижения риска, аналогичные экстерриториальным гарантиям защиты, предложенным графами Шампани для защиты купцов, путешествующих на ярмарки в Шампань и обратно. Другие юрисдикции фактически "возмещали путешествующим купцам любые убытки, которые они могли понести при проезде через территорию, находящуюся под юрисдикцией данного дворянина". "Стражи ярмарки", чиновники, первоначально назначаемые графами, обеспечивали безопасность и "трибунал правосудия" для купцов на ярмарке. В конечном итоге они превратились в более независимые организации, с отдельной печатью, нотариальным заверением договоров и принуждением к их исполнению, с правом "не допускать на будущие ярмарки любого торговца, уличенного в неуплате долгов или невыполнении договорных обещаний. Очевидно, это было настолько суровое наказание, что немногие охотно рисковали лишиться возможности получить прибыль в будущем. В случае неподчинения, охранники могли арестовать товары неплательщика и продать их в пользу его кредиторов".

Значение остракизма как средства принуждения к исполнению контрактов снижалось по мере роста числа альтернативных рынков. Однако с новыми информационными технологиями, доступными сейчас, остракизм мошенников и тех, кто не выполняет контракты, может снова стать мощным механизмом принуждения в условиях фрагментированных суверенитетов следующей стадии общества.

Компьютерные связи могут обеспечить безопасность киберпространства благодаря неподделываемой информации о кредитах и мошенничестве. Поскольку мир будет в этом смысле особенно маленьким сообществом, обман и мошенничество будут пресекаться.

Помимо подчеркивания морали заработка и эффективности и нового акцента на характере и благонадежности, новая мораль также, вероятно, подчеркнет зло насилия, особенно похищения и вымогательства, которые будут расти в качестве средства вымогательства у тех людей, чьи ресурсы в противном случае не станут легкой добычей преступников.

Еще одним вероятным толчком к более строгой морали станет прекращение выплаты пособий и перераспределения доходов. Когда надежда на помощь отстающим будет основана в основном на обращении к частным лицам и благотворительным организациям, значимость того, чтобы получатели благотворительности выглядели морально достойными перед теми, кто добровольно ее оказывает, вырастет по сравнению с двадцатым веком.

"Субсидии, выигрыши и перспективы экономических возможностей устраняют непосредственную необходимость экономить. Мантры о перераспределении демократии и экономическом развитии повышают ожидания и уровень рождаемости, способствуя росту населения и тем самым усугубляя нисходящую экологическую и экономическую спираль".
— ВИРДЖИНИЯ АБЕРНАТИ

В некотором смысле новый информационный мир будет иметь больше возможностей для поощрения серьезного отношения к моральным вопросам. Обещания перераспределения доходов, которые подогревали ожидания неудачливых и неуспешных людей в США, Канаде и Западной Европе, также имели обратный эффект в международном масштабе. Существуют убедительные доказательства того, что иностранная помощь и обещания вмешательства для предотвращения голода и повышения уровня жизни стали основными факторами, стимулирующими рост населения, превышающий несущие способности отсталых экономик. Поразительный рост населения планеты после Второй мировой войны с его зачастую разрушительным воздействием на леса, почвы и водные ресурсы можно проследить по вмешательству в глобальном масштабе. Это вмешательство привело к короткому замыканию отрицательной обратной связи, которая долгое время поддерживала баланс между местным населением и ресурсами, необходимыми для его поддержания.

Конечно, многие, кто жил в местных условиях с небольшими ресурсами и небольшим или нулевым ростом, были очень рады получить заверения в том, что сдерживающие ограничения их деревенской жизни могут быть отброшены.

Они охотно приняли оптимистичный посыл, который несли международные работники по оказанию помощи, добровольцы Корпуса мира, местные революционеры и конкурирующие идеологи холодной войны, которые говорили всем и каждому, что впереди их ждет лучший день. Это было безусловно неправильное послание.

Важным следствием перераспределения между культурами стало искусственное повышение конкурентоспособности тех, кто жил в неиндустриальных цивилизациях и придерживался неиндустриальных ценностей. Международная помощь, спасательные операции по борьбе с голодом и болезнями, а также техническое вмешательство заставили многих поверить в то, что их жизненные перспективы резко улучшились, при этом им самим не нужно было менять свои ценности или существенно изменять свое поведение.

Международное перераспределение доходов не только способствовало неустойчивому росту населения мира, но и внесло важный вклад в культурный релятивизм и широко распространенную путаницу в отношении решающей роли культуры в приспособлении людей к процветанию в их местной среде. Сегодня большинство людей считают, что культура – это скорее дело вкуса, чем источник рекомендаций по поведению, который может как ввести в заблуждение, так и информировать. Мы слишком увлечены верой в то, что все культуры созданы равными, и слишком медлительны, чтобы признать недостатки контрпродуктивных культур. Это особенно верно в отношении гибридных культур, которые начали возникать в теплице субсидий и вмешательства во многих частях мира в этом столетии. Подобно криминальной субкультуре внутренних американских городов, они сохраняют бессвязные фрагменты культур, соответствующих более ранним этапам экономического развития, и объединяют их с ценностями, определяющими поведение в информационную эпоху.

Информационная революция, таким образом, не просто высвободит дух гения, она также высвободит дух заклятого врага. В грядущем тысячелетии обе стороны будут соперничать как никогда прежде.

Переход от индустриального к информационному обществу будет просто захватывающим.

Переход от одной стадии экономической жизни к другой всегда сопровождался революцией. Мы считаем, что информационная революция, вероятно, будет самой масштабной из всех.

Она реорганизует жизнь более основательно, чем сельскохозяйственная или промышленная революция. И ее влияние будет ощущаться в разы быстрее. Пристегните ремни.